Схаваныя  i  яўныя  спрэчкi
з  памочнiкам-аднафамiльцам,
будучым  манахам-кармелiтам

(Ю. Калiноўскi)

У Дюлерана, у которого я был всего два раза, я встретился с Константином Калиновским, назвавшим себя тогда Черноцким, он мне вместе с Дюлераном представлял данные о вооруженных силах восстания. С тех пор с Дюлераном я не виделся и остался в совершенном отчуждении. В июле встретился на улице Остробрамской с Черноцким, который мне сказал, что Дюлеран бежал и, верно, не вернется1 и что вообще дело организации сильно поколеблено, что он сам находится в опасности. Мы расстались. Только в конце августа или начале сентября я с ним опять сошелся на Немецкой улице, тогда он завел в квартиру, которая оказалась впоследствии квартирою Ямонтов, показал мне документы, из которых я заметил, что он уполномоченный комиссар Литвы, предложил мне ехать в Гродно для устройства сообщения с этим городом, но я отказался; тогда он начал объяснять трудность своего положения вследствие расстройства организации, предложил мне вступить в оную, я на это не согласился, но заниматься разработкою вопросов военных лично с ним я не отказал, так как из очерка, который он мне представил о положении восстания вооруженного, я убедился, что необходимо принять нужные меры для устранения, сколь возможно, увеличивающихся несчастий. В это время я руководился следующими убеждениями: что борьба невозможна, что продолжать войну нет средств и потому лучше распустить отряды, где можно, так как приближающееся время зимнее угрожало совершенной гибелью отрядов. С тех пор я встречался с Калиновским (тогда я узнал о его настоящем имени) в той же квартире, а впоследствии на его же квартире в доме гимназии. Я рассматривал с ним дела, касающиеся вооруженных сил восстания. От губерний Гродненской, Виленской, Могилевской никаких сведений не получалось. Из Минской губернии получены раз сведения о состоянии отрядов, послано распоряжение их распустить. На ковенский рапорт отвечено: завести дисциплину и порядок в отрядах, так как вследствие совершенного неустройства оных они только были вредом для края; по возможности очистить шайки от всякого сброда, оставить только тех людей, которые могли составить строй, новых людей ни в каком случае не набирать, по возможности отряды направлять к границе и переводить их за оную, так как гибель их была неминуема2. Впрочем, сведения получались очень редко и занятие я имел очень малое. Все ответы писались на месте же, и он занимался их отправлением, сначала через посредство Далевского, а после он сам лично это устраивал. В сношениях с Калиновским я принял себе за правило иметь дело с ним непосредственно и не выходить из границ принятой на себя обязанности.

Когда по самому ходу событий мне приходилось не иметь никакого дела3 и притом положение края было такого рода, что нужно было переменить свой взгляд на вещи и что даже личное самоотвержение имело более характер самоубийства, чем героизма, тем более что я мог убедиться, как часто чувство самопожертвования в деле восстания гибельно действовало на состояние общества, я в декабре решительно высказал свое мнение в этом отношении, советовал ему уезжать самому из Вильно. Он не соглашался на мое мнение и говорил, что обязанности, возложенной и принятой им, он оставить не может. Мы так и расстались. В январе я встретил его около дома, где он жил, он просил зайти к нему, я не отказался. В течение времени, в которое я его не видел, он значительно переменил свои убеждения, но, отрешившись раз от общества, он не понимал его нужд, и, как утопист, он все же хотел проводить свои идеи в обществе. Одним из его желаний было издавать какой-нибудь журнал, не знаю, какими средствами он достиг до этого, и показал мне у себя один № 1-й газеты под названием «Głos z Litwy»4. Я пробежал его и нашел содержание, сколько помню, скудным и не соответствующим настоящему положению края, и я горячо ему выговорил, что он из-за таких пустяков жертвует жизнью личностей. Притом я сильно усомнился, чтобы он мог издаваться в крае, на что он мне ответил, что это уже до меня не касается, так как я уже отрешился от моих занятий. Был я у него очень недолго и простился с ним. Вскоре его арестовали, я полагал себя счастливым, что уцелел в этом общем крушении. Богу было угодно поступить со мною иначе.

*

Отчужденность от Народного правительства, в которой находился уполномоченный комиссар Литвы в последнее время, самым гибельным образом отозвалась в крае, исполнение программы, начерченной Нар[одным] прав[ительством] с начала весны, не соответствуя местным современным условиям, вело за собою громадные ошибки. В декабре, когда вооруженное восстание кончилось и попытки к возобновлению оного повели бы к самым печальным последствиям, оставляя свои занятия, я просил Константина Калиновского постараться изыскать средство уведомить Народное правительство, что вооруженное восстание возобновить невозможно и потому все попытки заготовления и доставки оружия на русской границе ни к чему не поведут и чтобы для избежания несчастий даже отдельных лиц Народное правительство позаботилось обратить внимание на тех выходцев из края, которые, вероятно, расположились на границе и могут делать покушения на границе, что поведет только к разорению края. Насколько благоразумно в этом отношении поступит Народное правительство, это могут доказать только последствия.

З  астрожных  медытацый
Юзафа  Калiноўскага

[...] Я убедился еще в том, что, кроме бессилия, в крае существует еще несогласие и раздор в среде тех лиц, которые стояли во главе движения. Два местные элементы: консервативный и революционный — и третий — варшавский псевдоправительственный1 не могли существовать друг возле друга. Элемент революционный, выражением которого можно считать Константина Калиновского, не обращая внимания ни на общие интересы страны, ни на ее средства, все еще думал раздувать восстание и все еще не терял надежды в успехе своей литературной пропаганды между крестьянским населением2, положение которого в отношении к восстанию уже вполне тогда определилось. Все представления тех лиц, которые знали средства страны, не могли убедить тех людей, которые, как Константин Калиновский, в общественном перевороте искали разрешение своей задачи.

*

[...] Трудность и опасность сообщений с ним, жесткость его характера не позволяли мне составить верное и определенное о нем понятие: я видел в нем человека решительного, предприимчивого, своею деятельностью и самопожертвованием делу как бы упрекающего других в трусливой осторожности и слабости. Сама опасность его положения, придавая ему как бы характер богатырства3, могла привлекать к нему других.

Не возвратись он в августе месяце в Вильно4, тогда все было бы кончено в Литве (не возвратись Наполеон с Эльбы, не было бы Ватерлоо!)5. Своею предприимчивостью и самоотвержением он возбуждал других; говоря откровенно, я сам увлекался этой стороною его деятельности до тех пор, пока считал самоотвержение самою высокою доблестью.

*

Каким образом удалось Константину Калиновскому при этом общем сознании невозможности действия найти людей из консервативного элемента, которые решились в Минске войти в состав организации6, это для меня до сих пор служит загадкою. Вот свежая эмиграция, существуя вне края, была готовым материалом для Конст. Калиновского, эмиграционные листки вроде «Głos z Litwy» ежели не были признаком силы, то были для него признаком действия. Они могли соответствовать теории движения, но никогда теории правительственной7, которой служил Конст. Калиновский, удержав титул комиссара. Впрочем, печатное слово было всегда его слабостью, он приписывал ему какое-то особенное значение. Я знаю его только настолько, сколько он отразился во внешней своей деятельности — громадные способности при громадных слабостях — внутренние его убеждения остались для меня тайною.

Запiска  з  турмы

(Л. Радзевiч)

Аднойчы ранiцай я была разбуджана весткай, што ноччу зграя жандараў нечакана з’явiлася ў доме маiх бацькоў1 i пасля пiльнага вобыску [m] ўсiх, хто быў там, пачынаючы ад брата Юза­фа3, арыштавалi, а дом апячаталi. Забралi бацьку i мацi, лю­дзей пажылых, вядомых i паважаных у горадзе, тры сястры: Марыю, Алену i Схаластыку (яшчэ непаўналетнюю), а таксама служанку Карусю4. [...]

Адначасова быў арыштаваны i Канстанцiн Калiноўскi5, якi пад прозвiшчам Вiтажэнца жыў у былых унiверсiтэцкiх будынках, што прымыкалi да касцёла Св. Яна. Яго кватэру, дзеля перасцярогi, наведвала абмежаванае кола людзей, паколькi асоба яго — важная для справы — адмыслова аберагалася. Для сувязi з iм, дастаўкi яму i адсылкi яго карэспандэнцыi вылучана была цудоўная дзяўчына — Каралiна Яцына. [...]

У Канстанцiна Калiноўскага [жандары] спадзявалiся знайсцi важныя дакументы, якiя, дарэчы, захоўвалiся ў полай ножцы яго стала; аднак у момант вобыску яе не знайшлi, вiдаць, пра яе не ведалi, а калi назаўтра жандары прыйшлi зноў, яна ўжо была пустая. З вялiкай небяспекай для сябе Яцына iх апярэдзiла.

У той жа дзень яна прыйшла да мяне развiтацца, упэўненая, што пры вяртаннi дамоў сустрэне жандараў, якiя яе чакаюць. Прадчуванне не падманула яе! Гэта была наша апошняя сустрэча [...].

Дзейнасць Канстанцiна Калiноўскага, гэтай трагiчнай ахвяры, добра вядомая з публiкацый. Ён узвышаўся над iншымi не столькi вышэйшым становiшчам, якое займаў у рэвалюцыйнай арганiзацыi, колькi як чалавек жалезнай моцы характару. Таму не буду спецыяльна спыняцца на паўтарэннi вядомых фактаў, падкрэслю толькi, што яго слава заслужана выключна дзейнасцю, а ў нашай сям’i яго надзвычай цанiлi i любiлi за ягоныя маральныя i душэўныя якасцi.

Паколькi ён не меў у Вiльнi блiзкiх, а сябры не маглi кла­пацiцца пра важных палiтычных вязняў, бо гэта магло выклi­каць зразумелыя ўскладненнi, апеку над iм, наколькi гэта было магчыма, узяла на сябе асоба надзвычай дзейная, калi справа датычылася дапамогi найбольш важным палiтычным вязням, удава Ядвiга Макржыцкая [n], асоба ў сваiм родзе выдатная6. Жанчына элегантная, немаладая, адукаваная, у сцiплым, без прэтэнзiй на асаблiвую вытанчанасць, адзеннi — яна, дзякуючы цудоўным манерам i добраму выхаванню, заўсёды знахо­дзiла магчымасцi пракладваць шляхi там, дзе iншыя не маглi i падступiцца. Яе сэрца заўсёды рвалася на дапамогу гэтым асуджаным людзям, нават тым, з якiмi яна была ледзь знаёмая.

Не прыпамiнаю цяпер, пад якой зачэпкай яна атрымала права дастаўкi Калiноўскаму неабходных рэчаў. Наладзiла пры дапамозе хабару жандарам магчымасць абмену сакрэ­тнымi запiскамi з вязнямi, сярод якiх, мiж iншым, мела блiзкiх знаёмых.

Зразумела, тыя запiскi сапраўдных таямнiц не змяшчалi, паколькi на такую вялiкую жандарскую паслужлiвасць нiхто не спадзяваўся. Як высветлiлася потым, асцярожнасць не была залiшняй, бо былi доказы, калi запiскi, аплачаныя па 10 рублёў, часта траплялi ў рукi «бяскрыўднага» Лосева i толькi потым адрасату. У адной з такiх запiсак, якая несла няшчаснаму слабае дыханне жыцця i падтрымлiвала iлюзорную сувязь са светам, куды ён не меў ужо надзеi вярнуцца, помню ягоныя словы: «Зайздрошчу свабодзе нават той, што ходзiць па снезе, вароны, якую бачу са свайго акна...»

У  следчай  камiсii

(Я. Гейштар)

[...] Камiсiя была занята яго справай. Гэта было апошняе пакаранне смерцю ў Вiльнi. Калiноўскi сказаў: «Цяпер можаце быць спакойныя, раз мяне ўжо ўзялi, будзе ў Вiльнi цiха». Не ведаў, што ён сам замкне шэраг ахвяраў у Вiльнi, але толькi ў Вiльнi1. Цiкавыя былi i яго адказы ў Камiсii, каб толькi ведаць, наколькi праўдзiвыя пагалоскi кружаць пра тое, што ён гаварыў. Меўся заявiць, што памрэ спакойна, бо люд мае зямлю, а палова шляхты знiшчана. Камiсiя пасмiхалася, што выступаў як дыктатар Лiтвы, дык напэўна анi справе, анiводнай асобе не зашкодзiў. Не адракаўся ад дзеянняў, але нiчым нiкога не скампраметаваў. Прыгожая гэта постаць, хоць, на няшчасце, скрыўленая чужымi ўплывамi.

[Яшчэ пра ўражаннi следчай камiсii наконт падследных]

[...] Гэтага апошняга [Юзафа Калiноўскага] лiчылi ў Камiсii аскетам, а часткова як бы мiстыкам, якi прагне павярнуць у веру нават Мураўёва i молiцца за ўсiх. Аднак самi прызнавалi, што ягоная вера была вышэйшая за ўсе жарты, бо вiдавочная пры гэтым ахвярнасць, самазабыццё прымушалi iх шанаваць тое, чаго самi нават не разумелi. За Здановiчам прызнавалi высакароднасць i ў той жа час суровасць. Калiноўскага Канст. лiчылi чалавекам, якi асляпляецца амаль да непрытомнасцi i зазнаўся.

Апошнiя  словы

(Паводле А. Масалова)

В числе лиц, с которыми имел дело полковник Лосев1, оказался один молодой человек, наиболее посвященный во все тайны главных деятелей мятежа2. Полковник Лосев понял это, обещал исходатайствовать ему помилование и воспользовался его открытиями. Молодой организатор этот обнаружил не только главных двигателей мятежа и все перемены, происходившие в их составе, но и самое местопребывание Калиновского, с которым он был в ближайших сношениях. Шифрованная телеграмма с уведомлением об этом получена была в Вильно в 9 час. вечера; в ней были описаны приметы Калиновского и сказано, что он проживает с фальшивым паспортом гродненского дворянина Витольда Витоженца в Свенто-Янских мурах3. Это последнее обстоятельство было несколько темно, так как под этим названием подразумевались все здания, принадлежавшие некогда костелу Св. Яна, занимающие почти целый квартал и выходящие одной стороной ко дворцу4. В обширных зданиях, принадлежавших некогда Иезуитской коллегии, а впоследствии университету, находятся: гимназия, музеум древностей, центральный архив5, обсерватория, множество квартир для служащих и даже отдаются частные квартиры. Содержание телеграммы было сохранено в глубочайшей тайне. Полицмейстеру было поручено лично справиться в книгах6 (только что приведенных к Новому году в порядок) о точном адресе Витоженца, и, как всегда бывает при поспешности, имя его ускользнуло при рассмотрении книг, хотя и было в них внесено. Пришлось снова сделать огромный обыск и оцепить весь Св.-Янский квартал, для чего понадобилось две роты солдат, разделенные на 10 партий, при офицерах полиции и особых чиновниках. Имя лица, которое следовало арестовать, было им объявлено лишь ночью перед самым обыском.

Калиновский нанимал уже другой месяц комнату в квартире одного учителя гимназии, уехавшего куда-то в отпуск7. Его застали на площадке лестницы со свечою в руке, и, когда спросили фамилию, он самоуверенно отвечал: «Витоженц» — и в ту же минуту был задержан.[...]

Доминиканская комиссия, перешедшая в конце 1863 г. под председательство полковника Шелгунова, о котором я упоминал, говоря об образовании комиссии, и который, подобно полковнику Лосеву, отличался терпением, устойчивостью в занятиях и проницательностью, деятельно работала в конце 1863 г. над раскрытием организации. С начала открытий, сообщенных из Минска Лосевым, и с арестацией Калиновского она получила особый интерес. Генерал-губернатор8, интересовавшийся ходом дела в высшей степени, постоянно посылал туда чиновников своих. Первый день Калиновский лишь кусал себе губы, неохотно даже отвечал на вопросы; но к вечеру не выдержал и объявил свое настоящее имя. Несмотря на все усилия членов комиссии, им не удалось исторгнуть от Калиновского подробного показания о личностях, составляющих революционную организацию края. Он, однако, откровенно сознался, что был распорядителем жонда во всем крае, и, как видно из показаний других лиц, он умел поддержать падающий революционный дух польского населения. Помещики его страшились, он свободно разъезжал между ними, воодушевлял нерешительных и запугивал слабых. Калиновский был лет 26, крепкого сложения и с лицом жестким и выразительным, короткие русые волосы были зачесаны назад; таким я видел его в тюрьме за несколько дней до казни. Ему дали перо и бумагу и позволили свободно излагать свои мысли. Он написал отличным русским языком довольно любопытное рассуждение об отношениях русской власти к польскому населению Западного края, в котором, между прочим, высказывал мысль о непрочности настоящих правительственных действий и полное презрение к русским чиновникам, прибывшим в край9. Калиновский сознавал, что с его арестованием мятеж неминуемо угаснет, но что правительство не сумеет воспользоваться приобретенными выгодами.

Казнь Калиновского совершилась уже в марте или в конце февраля 1864 г.10 и была едва ли не последнею в Вильне11.

Было ясное холодное утро; Калиновский шел на казнь смело; придя на площадь, он встал прямо лицом к виселице и лишь по временам кидал взоры в далекую толпу. Когда ему читали конфирмацию, он стал было делать замечания; так, например, когда назвали его имя — дворянин Викентий Калиновский, он воскликнул: «У нас нет дворян, все равны!» Полициймейстер покачал ему головой и просил замолчать. Не стану описывать подробностей этого печального зрелища, подобных которому не дай Бог когда-нибудь еще увидеть12.

Апошнiя  словы

(Варыянт паводле I. Нiкоцiна)

Весь квартал был оцеплен около полуночи с приказанием никого не выпускать из ворот, и затем начались обыски в разных квартирах. Той партии, которой досталось производство обыска в помещениях, где жили учителя, посчастливилось вскоре захватить и скрывавшегося коновода мятежа. Он, как оказалось, проживал в правом флигеле, внизу. Когда прибывшие для обыска лица постучали в дверь, ее отворил какой-то молодой человек, со свечою в руках. На вопрос полицейского офицера, кто он таков, последовал ответ:

— Витольд Виторженец...

— Вас-то нам и нужно; вы арестовываетесь...

Тотчас же после этого распоряжения приступили к обыску занятого им жилища и к опечатанию всех найденных там бумаг. В одном из березовых поленьев, лежавших при печке, открыт был тайник, в котором хранились революционная печать и другие компрометирующие арестанта документы1.

Политический преступник вместе со всем найденным у него при обыске тотчас же препровожден был под сильным конвоем в Доминиканскую тюрьму, где работала следственная комиссия, в которой состояли генерал Соболевский2, полковник Шелгунов и другие лица, стойкие по своим убеждениям.

Когда Калиновский подвергнут был на другой день допросу, то с полным озлоблением стал отрицать все взведенные на него тяжкие обвинения, добытые следствием полковника Лосева в Минске и произведенным обыском. Наконец после несколькочасового запирательства арестант, признавая себя Калиновским, добавил: «Одному только лицу открыл я настоящее свое имя — и попался».

Сознавшись затем, что он был главным представителем Народного жонда в целом крае, Калиновский отказался дать объяснения следственной комиссии о подпольной организации и в заключение прибавил, что хотя польская справа и понесла в нем незаменимую потерю, но что русское правительство не сумеет воспользоваться этим обстоятельством. Он сильно ошибся. Никакие затем увещания и обещания не могли поколебать упорства этого крамольника, которому было тогда всего 26 лет. По приговору полевого суда Калиновский был повешен на Лукишках, несколько дней спустя после его поимки3.

Я не решился пойти посмотреть на это потрясающее зрелище, но там бывшие рассказывали, что Калиновский был блондин, с резкими, хотя и довольно выразительными чертами лица; шел на казнь смелою поступью, стал прямо к виселице и при чтении приговора, где он назван был дворянином, громко произнес: «Дворян нет, мы все равны». Внутреннее его волнение пробивалось наружу только в том, что он как бы машинально обводил окружающую его толпу глазами, а может быть, он отыскивал там кого-либо из своих сотоварищей, желая дать ему понять каким-нибудь знаком, что тайну о них несет он с собою в могилу [...].

Легенда  пра  караля

(В. Ратч)

Калиновский представлял собою последнее знамя мятежа; в городском виленском населении и на Жмуди бродили темные слухи, что в Вильне проживает Круль Литвы, и 7-го марта 1864 года1 была совершена последняя казнь в Вильне — Калиновский был повешен.

Раннія ацэнкі спадчыны

З  «Гiсторыi...»  А. Гiлера

Паўстанне ў Літве было падрыхтавана ў нямногіх пунктах, сярод якіх Беласток займаў першараднае месца. Тут абсталявалі тайную беларускую друкарню, у якой друкаваліся такія газеты для народа, як «Апавяданне Янка-гаспадара з-пад Вільні» па-беларуску, «Гутарка» (размова) i шмат беларускiх адозваў1, якiя моладзь разносiла па правiнцыi, чытала па хатах i корчмах. Дух свабоды рос у беларускiх сялянах i патрэбны быў толькi час, каб вырас да гатоўнасцi да самастойнага выступлення. Гэтая тайная друкарня была першай беларускай друкарняй2, а тайныя газеты першымi перыядычнымi выдан­нямi беларускай лiтаратуры — яе зарадзiла польская думка. Рэдактарам гэтых газет быў Канстанцiн Калiноўскi [o], адзiн з самых высакародных мужоў Лiтвы, чалавек поўны самаахвяр­насцi, высакароднасцi, розуму i энергii. Постаць выдатная, вартая стаяць у народнай памяцi побач з Зыгмунтам Серакоўскiм, Людвiкам Нарбутам i кс. Мацкевiчам [p].

З  успамiнаў  В. Урублеўскага

Супольна з Канстанцiнам Калiноўскiм, сваiм суседам (павешаным пасля ў Вiльнi), ён выдае i распаў­сюджвае газету, рэдагаваную гэтым апошнiм, — «Мужыцкую праўду». Урублеўскi верыць, што толькi праз сацыяльную рэвалюцыю Польшча можа здабыць незалежнасць i таму займаецца рэвалюцыязаваннем вясковага люду, тлумачачы яму, што скасаванне паншчыны, надзяленне яго зямлёй i польскае паўстанне ёсць адна непадзельная справа1. Гэтую думку ён пашырае не толькi жывым словам, але па начах ездзiць раскiдваць па загонах нумары газеты, якiя сяляне назаўтра знаходзiлi i з увагай прачытвалi.

«Мужыцкая  праўда»
палохае  шляхту

(Е. Кучэўскi-Порай)

У гэты час1 з’явiлася падпольная рэвалюцыйная газетка, якая ставiла сваёй мэтай праз пажары i кроў падбухторыць сялян супраць маскалёў, чыноўнiкаў i даўнiх паноў. Сяляне заклiкалiся самi сабе адмерыць справядлiвасць з дапамогай разнi. Гэтая газетка, рэдагаваная на беларускай мове пад назвай «Мужыцкая Праўда Янкi з-пад Вiльнi», раскiдвалася ў тысячах экзэмпляраў. I ў гэтай газеце не вiдаць было здаровай развагi, якой-небудзь сапраўднай гаркаты ад крыўды, глыбокай скаргi, патрэбы адраджэння — адно толькi крывавая помста i злачынствы, якiя асвячалiся i абвяшчалiся ў iмя гэтай помсты.

Хоць народ лiтоўскi2 i нёс цяжкi крыж, чыстая рэлiгiйная вера, сельская праца, якая з Богам i цнотай выходзiць у поле, захавала ў гэтым простым народзе простыя, але вялiкiя маральныя скарбы i да яго лягчэй дайшлi б пачутыя ў глыбокiм ягоным смутку i дабрынi словы Хрыстовага даравання з прапановай братняй рукi i забыцця [крыўдаў], чым крывавая помста французскай гiльяцiны. I не толькi адной гэтай такой выдатнай рысай лiтоўскага народа тлумачыцца тое, што «Мужыцкая Праўда» не зрабiла нiдзе анi ўплыву, анi пачуцця, якое старалася выклiкаць; агульны недавер да паноў i да ўсяго панскага быў адной з галоўных прычын, што сяляне хутка зразумелi, што гэтыя крыўды накрэслены былi не рукой селянiна «Янкi з-пад Вільнi», а рукой нейкага схаванага пана, што тое, да чаго штурхаў той Янка, не было воляй народа, бо народ не хацеў цяпер большага, маючы дадзеныя яму волю i зямлю, што пасля цяжкага крыжа было для яго ўжо вялiкiм i неацэнным шчасцем. А калi i чакаў, што яму дадуць яшчэ зямлi, то iншымi шляхамi — тымi, у якiя верыў, — з рук цара.

«Мужыцкая Праўда» нi ў якiм разе не магла дасягнуць сваёй мэты i народ аднёсся да яе, як падказвала яму яго сэрца i становiшча3. Куды большае ўражанне гэтая газетка зрабiла ў супрацьлеглым кiрунку, гэта значыць на самiх паноў.

*

Я звярнуў увагу Дзюлёрана на рэдакцыю «Мужыцкай Праўды», з якой, паводле майго разумення, ён быў звязаны; звярнуў ягоную ўвагу на прынцыпы, якiя так неабачлiва абвяшчалiся i нiкуды не вялi; раiў, каб шляхам указання сапраўдных крыўдаў i iхняй крынiцы вялася далей прапаганда. Дзюлёран, здавалася, падзяляў маю думку, аднак, як потым я даведаўся, ён тады яшчэ не меў нiякага стасунку з гэтым выданнем.

Трывога  ўладаў

(Вiленскi губернатар М. Пахвiснеў)

Секретно

В последнее время в некоторых местностях вверенной мне губернии начали появляться между крестьянами в виде периодического издания неизвестно кем подбрасываемые печатные и рукописные экземпляры воззвания, писанного на белорусском простонародном наречии польскими литерами, под заглавием «Мужицкая правда». Главная цель этих воззваний состоит в том, чтобы мало-помалу восстановить простой народ против правительства и внушить поселянам мысль, что с личной свободой они приобрели право на землю и что теперь крестьяне не должны платить податей и нести рекрутской повинности.

Рэакцыя  царкоўных  iерархаў

(Архiепiскап полацкi Васiлiй)

Весьма конфиденциально

Я получаю верные сведения, что род газеты, революционным обществом в Вильне издаваемой на белорусском языке, «Мужицкая правда», цель которой взволновать простой народ против правительства русского и побудить к общей резьне, в великом множестве распространяется Виленской губернии в Дисненском уезде, смежном с Дризенским и Лепельским Витебской губернии, и, конечно, распространится вскоре в сих уездах при наглом содействии пропагандистов, коих немало кроется в здешней губернии. Не попался еще в мои руки ни один номер той разрушительной газеты «Мужицкая правда». Но я поставляю себе священным долгом доискиваться[...] 1.

Рэха  «Мужыцкай  праўды»  ў  Брэсцкiм  павеце

(Ю. [А.] Ягмiн)

И здесь также, как и в Варшаве, помещики, мещане и в редких случаях крестьяне пели гимны и носили траур. Брожение было сильное. В деревнях появились какие-то неизвестные и подозрительные лица, большею частью одетые по-крестьянски, внушавшие вражду к правительству, разбрасывавшие прокламации. Начали ходить слухи, что правительство прислало священникам освященные ножи для раздачи их крестьянам, чтобы те попробовали их на помещичьих горлах. Мне самому случалось подбирать послания какого-то Янка из Вильны к крестьянам, в которых говорилось против помещиков, становых и других правительственных лиц. По этому случаю делались облавы, но безуспешно.

«Колокол»  пра  «Мужыцкую  праўду»

— Светское тиранство. — 83[-й] № «Сев[ерной] пч[елы]»1 после адреса петербургского дворянства2 и речей князя Суворова и Скарятина помещает, снова под ироническим заглавием «Взыскание»3, следующее:

«Дворяне Феликс Томашевич и Матвей Петровский, по произведенному над ними, по полевым уголовным законам, военному суду, оказались виновными в распространении возмутительной брошюры под названием «Мужицкая правда»4. Виленский военный, гродненский, ковенский и минский генерал-губернатор генерал-адъютант Назимов конфирмациею своею, уже обращенною к исполнению, определил: дворян Петровского и Томашевича лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу на заводах: первого на шесть лет, а последнего на четыре года. Конфирмация эта 22 февраля сего года доложена государю».

Несколько дней спустя мы прочли в «Сев[ерной] пч[еле]» следующее объяснение о «Мужицкой правде», которая превращается уже в летучие листки5:

«Нужно знать, что литовское крестьянство6, которое поль­ские агитаторы всячески старались склонить на свою сто­­ро­ну, стало в последнее время колебаться, уступая фанатическому красноречию ксендзов и агентов центрального комитета, пустившего корни, как видно, и на литовской почве. 19 фе­вра­­ля наступило7, а настоящей воли все еще нет. Какое-то темное сомнение стало пробирать сердце здешнего крестьянина, ко­торому польские агенты уже давно предсказывали, что 19 фе­враля не принесет ему полной свободы. К вящему же волнению умов с начала текущего года в селах и деревнях всего края стали появляться летучие листки возмутительного свойства, под названием «Мужицкая правда» (Mużyckaja prauda). В этих летучих листках центральный литовский комитет или какой-то господин, называющий себя Яськом, господарем (хозяином) из-под Вильна, подлаживаясь под говор белорусского простолюдина, старается разными хитросплетенными софизмами и меткими словцами втолковывать здешним крестьянам, что они до тех пор не будут освобождены, пока они, вооружившись косами и секирами, не пойдут вместе с повстанцами — сражаться с москалями и освобождать отечество (batkouszczyznu) и т.д. Не знаем, насколько эти летучие листки уже успели подействовать на умы здешних крестьян, которые, говоря вообще, плохо верят в золотые горы, сулимые им польскими патриотами вроде Яська, господаря из-под Вильна; но во всяком случае можно сказать, что существуй двусмысленное положение здешних крестьян долее, летучие листки непременно вызвали бы брожение, которым инсургенты не замедлили бы воспользоваться. Указ 1 марта8 положил конец проискам последних».

З  успамiнаў  М. Маркса

Беларушчына ў Вiльнi

Другiм асяродкам штудый над беларускай гаворкай была Вiльня. Вядома, што Мiцкевiч з Марыляй спявалi народныя песенькi, што тая самая Марыля, ужо будучы паняй Путкамер, спявала за фартэп’яна:

Чэрэз мой двор, чэрэз мой сад

Цяцера ляцела.

Не даў мне Бог, не даў мне Бог

Каго я хацела!

А Ян Чачот гарлiва збiраў, перакладаў i выдаваў iх разам з арыгiнальным тэкстам. Крыху пазней, амаль у той жа час, калi Ю. I. Крашэўскi выступiў з «Астапам Бандарчуком»1, а I. Ходзька з «Лiтоўскiмi абразкамi»2, Вiнцэнт Марцiнкевiч практычна засвоiў мову i пачаў пiсаць спачатку невялiкiя творы накшталт казачак i песенек, потым большыя гутаркi i, нарэшце, прыступiў да перакладу знакамiтай паэмы «Пан Тадэвуш». Зараз пераклад знаходзiцца, бадай, цi не ў рэдакцыi пецярбургскай газеты «Край»3 i таму можа гаварыць сам за сябе. Мне трэба ўспомнiць яшчэ аб адным забытым працаўнiку i аматары беларускай мовы — Канстанцiне Калiноўскiм. Вось пачатак i канец яго развiтання з Марысяй, напiсанага напярэдаднi смерцi:

Марыська чэрнобрыва, зязюлечка мая,

Гдзеж падзело ся шчасцё i ясна доля твая?

Усё прайшло, ды прайшло, якбы не бывало;

Адна страшэнна горыч ў грудзiх зостала!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Горка пакiнуць земельку радную.

Грудзi застогнуць, сэрцо заболiць!..4

З вершаваных адозваў да беларусаў, пiсаных у 1862 г., прывяду адну, якая мае пэўную палiтычную i культурную вартасць i была плёнам пяра нейкага чыноўнiка пана магiлёўскага губернатара:

Худа жыць на сьвеце стала

Анi солi, анi круп,

I скацiне корму мало

I самаму анi ў зуб. [...]5

Рэшту абмiнаю, таму што нi пан губернатар, нi яго чыноўнiк для асобых даручэнняў не маглi, пасля паўгадавога наскоку з усходу, мець нi малейшага ўяўлення i паняцця аб беларускай гаворцы, а маглi яе толькi калечыць, што i зрабiлi — самым належным чынам6.

З  пiсьма  В. Савiча-Заблоцкага
М. Драгаманаву

Малапамесныя гэтыя1 яшчэ перад усiмi варшаўскiмi i вiленскiмi гiсторыямi рокаў 1860—18632, за крапацтвам3 i паншчынай, з чарналюдам4, самi невялiчкiя, пабраталiся тай яго языком пiсаць та гаварыць ялi5. Такi быў Баршчэўскi, Шукевiч6, Марцiнкевiч, аўтар «Гапона», сляпец Зянкевiч7, Сырэвiч8 i другiя — да дзесяткаў пяцi аканомаў, папоў, панскiх гувернёраў, ксяндзоў, дактароў i проч. Гэтыя любiлi люд, з iм жыўшы i братаўшыся; палюбiлi яго не дужа звучную, можа, не меладычную (бо звук а дужа прыкры), а ўсё ж такi людскую мову i ўсю сваявiцу9 та й, не без шацунку10 для яго, на шляхоцкi часам свой карк мужыцкi армяк адзявалi. Чарналюд гарнуўся да iх i верыў iм, любiў iх. Яны думкi нiякой iной, цэлю11 нiякога над дабрахоцтва сваё да гэтага люду не мелi — нi палiтычнага, нi сацыяльнага цэлю, i чэраз гэта-то сабе яго веру а сэрца за­ва­явалi. Калi паўстанне бухла12, iншыя пiсаць i гукаць па-беларуску ўжо ялi; не шчыры такi Марцiнкевiч, ляхi тай маскалi, панове палiтыкуны! Калi Калiноўскi пан пiсаць яў паўстанцкую «Беларускую гутарку», «Гутарку старога дзеда», Граматы, Граматкi, Пракламацыi13 i т.д., люд яў не верыць гэтым, што да яго па-мужыцку гукалi...

А збожжа ж усё-такi i ў нас расце, кроў i ў нашых краўнiцах14 цячэ!.. Беларусь мая будзе!..